Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

Когда по улице, замыкая шествие, пропылила толпа полицейских, Михаил решительно направился к двери.

— Не могу больше. Раз нельзя к отцу, уйду в лес. А когда придет наше время, разочтемся за все. Ничего не забудем.

Его попытались задержать до ночи, чтобы он смог уйти без особого риска, но Михаил уже решился, и остановить его было невозможно.

Подлубовская улица, где находилась явочная квартира, была пустынна. На Подлесной — тоже ни одного прохожего. Вот по ней он и уйдет в лес…

Он шел свободно, не таясь, высокий, стройный, в бьющемся на ветру распахнутом плаще, знакомый всем и каждому в своем маленьком поселке. О себе не думал: все мысли по-прежнему были об отце. Как виноват он перед ним, как виноват! Даже проститься не смог, похоронить по-человечески. Спасибо, соседи — люди добрые и отзывчивые на чужую беду — взяли на себя эти горестные хлопоты, хоронят без него…

Улица по-прежнему была пуста. «Ну да, все на кладбище, — механически отметил Михаил. — Сейчас, поди, весь поселок там. Даже полиция, без которой нынче и похоронить простого человека нельзя…»

При мысли о полиции он невольно засунул руки в карманы. И вовремя, потому что через мгновение на перекрестке с Китаевым переулком буквально лицом к лицу столкнулся с двумя конными стражниками. Руки сами рванули из карманов револьверы. От неожиданности стражники растерялись, осадили коней и, не вступая в схватку, поскакали прочь, в сторону кладбища. Его они, конечно же, узнали.

Михаил зло посмотрел им вслед.

— Двое — на одного, а взять даже не попытались. Трусы!

И озабоченно:

— Сами не решились, сейчас всю свою ораву приведут. Нужно уходить. Немедленно.

До леса было еще далеко, но зато завод был рядом Если пройти напрямик, через заводскую плотину, то «фараонам» его не догнать: там лес подступает к самой реке, а в лесу он как дома, лес его в обиду не даст.

Михаил побежал к заводу, с разбегу перевалил через высокий забор и зашагал к плотине, за которой чернел спасительный лес. Он спешил, но навстречу ему уже бежали рабочие. Всех их он хорошо знал, и все они знали его. Неожиданная смерть Василия Ивановича потрясла их, и теперь, возбужденные и негодующие, они окружили Михаила. В Другое время их участию он был бы только рад, но сейчас ему приходилось рассчитывать каждую минуту. Так и сказал землякам:

— Спасибо, друзья, за добрую память об отце и прощайте: опять в лес ухожу, тороплюсь…

Между тем, побросав работу, подходили все новые и новые толпы рабочих. С теми же сочувствиями, с теми же расспросами. Но для долгих бесед времени у него сегодня не было.

— Простите, друзья, пора мне, — говорил он, пробиваясь в сторону плотины. — Сейчас сюда явится урядник со своим воинством, а мне одному воевать с ними не с руки. Так что не обессудьте. И не унывайте: наше время еще придет!

И тут вперед выступил молодой рабочий Алексей Чевардин. Когда-то он одним из первых вступил в Симскую боевую организацию большевиков, участвовал во многих ее операциях, а теперь, как и многие другие, умело конспирируясь, продолжал работать на заводе.

Обращаясь то к Михаилу, то к рабочим, он гневно размахивал кулаками и бросал в толпу горячие взволнованные слова:

— Так что же это получается, товарищи?.. Так что же это делается, симцы?.. И чего мы ждем, чего терпим? Сколько же можно терпеть этих драконов и кровопийц? Хватит молчать, хватит терпеть! Не дадим им измываться над нашими товарищами! Не выдадим им Михаила!

— Правильно! Не выдадим! Не дадим! — густо, в сотни голосов ответила ему толпа.

— А если явятся сюда, мы сумеем за себя постоять. Верно я говорю, симцы?

— Верно!

— Не дадим им Михаила!

— Долой драконов!..

Михаил хорошо понимал всю искренность этого стихийного возмущения, но ясно представлял также, чем все это может кончиться. Вскочив на груду кирпича, он сорвал с, головы картуз и, как когда-то на лесных рабочих сходках, заговорил. Тогда он призывал их к смелой решительной борьбе — и они понимали его, шли за ним. Теперь он призывал их к спокойствию — и они не хотели его слушать, свистели и топали ногами.

— Не позволим!

— Не дадим!

— Кончилось наше терпение!

Тогда он в отчаянии бросился к Чевардину.

— Они не хотят меня слушать, Алексей! Поговори с ними ты!

— Нет, Михаил, не будем тратить время на разговоры. Наше горе всегда было и твоим горем, разве не так? Теперь твое горе — наше горе, и ты не обижай народ. Вместе «фараонов» встретим. Костьми ляжем, а своего не отдадим!

Кто-то побежал в паровое отделение, и вскоре над поселком поплыл густой призывный бас заводского гудка. Теперь сюда бежали не только из самых дальних цехов, но и изо всего поселка. Сотни возмущенных рабочих запрудили заводской двор, требуя положить конец беззакониям полиции и властей.

— Успокойтесь, товарищи! — продолжал убеждать их Гузаков. — Не пришло еще время для таких открытых выступлений. Чего добьемся мы без поддержки других заводов, без наступления революции по всей стране? Дело может кончиться жертвами, а это неразумно и непростительно, товарищи!..

Потеряв всякую надежду образумить народ, Михаил уже начал раскаиваться, что поступил так опрометчиво, выбрав дорогу в лес через завод. Не появись он здесь в такое горячее время, не было бы и этого возмущения. А то, что оно преждевременно и обречено на поражение, для него было совершенно очевидно.

В паровом отделении кто-то опять налег на рычаг гудка.. И тут все увидели, как в широко распахнутые заводские ворота, стараясь не отстать от своего урядника, вливается внушительная колонна полицейских и стражников. Видя, что столкновение неизбежно, Михаил бросил и думать о своем лесе и зычно скомандовал:

— Товарищи, кто ближе к конторе — занимай телефон! Кто рядом со стройкой — запасись кирпичом! Пусть и у других найдется, чем встретить драконов. Но первыми в драку не вступать. У нас мирный митинг, понятно!

Тем временем колонна развернулась в цепь и с винтовками наперевес, стала надвигаться на рабочих. Саженях в двадцати она остановилась, и вышедший вперед урядник потребовал:

— Мне известно, что среди вас скрывается злостный большевистский агитатор и опасный государственный преступник Михаил Гузаков. Как таковой он подлежит непременному аресту и преданию суду. Вместе с ним требую выдачи и других подстрекателей к бунту. После чего всем остальным вернуться на свои рабочие места.

По притихшей настороженной толпе прошел глухой сдержанный ропот, но никто не двинулся с места.

— Повторяю: мы пришли арестовать Гузакова и других смутьянов, что постоянно подбивают вас на бунты. Не выдадите, прикажу стрелять!

Первый залп прогремел над головами и никого не тронул. Второй ударил по живой человеческой массе, и та отозвалась такой циклопической болью и яростью, какой никогда еще не видели эти старые заводские стены. В ответ на пули в полицейских полетели кирпичи, камни, молотки, куски железа — все, что было в руках и попадалось на глаза. Беспорядочно отстреливаясь, драконы покатились обратно к воротам, а следом за ними, все сметая на своем пути, хлынула гневная народная река.

Вскоре весь завод и поселок оказались в руках восставших. Местное начальство либо попряталось, либо бежало, бросив на произвол судьбы свои конторы и дела. Лишь из дома на Балашевской улице еще постреливали. Там закрылась группа стражников во главе с полицейским урядником — жалкий осколок прежней кровавой власти.

Время от времени над мятежным Симом вновь и вновь начинал трубить заводской гудок. Теперь он не казался людям унылым и давящим, как всегда, когда своим голодным утробным ором призывал на работу. Теперь он воспринимался как боевой клич, как их собственный грозный голос, как голос их общей рабочей судьбы. И люди воспрянули духом, извлекали из тайников припрятанные до времени револьверы, срывали со стен старые охотничьи ружья, бежали на завод, в контору, на главную площадь.

Вышедшие из подполья боевики, хорошо организованные, дисциплинированные, отлично владеющие любым стрелковым оружием, стали в эти часы главной опорой Гузакова. Каждое слово его ловилось на лету и выполнялось беспрекословно. Это они по его приказу организовали перевязку раненых и доставку их в заводскую больницу. Это они преградили дорогу тем, кто, опьянев от восторга легкой победы, кинулись было громить заводские цеха и службы. Это они окружили дом, где засели стражники, и вступили с противником в огневой бой.

Обезумевшие от страха полицейские стреляли в любого, кто оказывался в поле их зрения, будь то женщина или безобидный ребенок. Толстые сосновые стены укрыли их от пуль восставших, но от огня не могли спасти и они. Стоявший поблизости стог соломы вмиг был разобран на увесистые охапки, и пока одни палили по окнам, другие разложили ее под стенами дома.